Он рассказал о съемках «Ликвидации» и «Тихого Дона», работе с Сергеем Маковецким и молодыми актерами, а также о мечте стать режиссером и нелюбви к пробам.
Творческая встреча с прославленным киематографистом, а в Выборге – еще и председателем жюри игрового конкурса, прошла в переполненном зале библиотеки Алвара Аалто. Вначале Сергей Урсуляк коротко и с юмором рассказал о себе, завершив самопрезентацию словами о том, что у него две дочери – актрисы, огромное количество внучек и один внук Володя, которому шесть лет. После чего предложил присутствующим задавать ему любые вопросы. «Стесняться нечего, – пошутил режиссер, – здесь все свои». Присутствующие и не стеснялись – беседа продолжалась полтора часа, и показалось, что этого времени было мало.
О «Тихом Доне»
Я не снимал «Тихий Дон» после Сергея Герасимова или Сергея Бондарчука – я просто снимал. Это произведение, которое я очень люблю. Каждый раз, когда я думал о том, что было бы хорошо снять «Тихий Дон», сомневался: это же огромные деньги – кто даст и кому вообще это нужно? Но однажды в разговоре с продюсером телеканала «Россия 1» Антоном Андреевичем Златопольским я предложил: «А давай «Тихий Дон» снимем?» Он взял паузу минуты на полторы и ответил: «А давай!» Раздумий не было. Есть краеугольные литературные произведения, которые должны экранизироваться часто. Книга должна находиться в обороте, ее должны читать, о ней должны знать. Тем более, такая книга как «Тихий Дон». «Отверженных» во Франции экранизировали около 50 раз, эта книга для них так же важна, как для нас «Тихий Дон» или «Война и мир». И я не считаю свой фильм ремейком. Это просто новая экранизация.
О любимых актерах
Я сейчас скажу, что мой любимый актер – Сергей Маковецкий, потому что он снялся у меня в 10 картинах. Но на самом деле – совсем нет. Хорошо работать с теми актерами, которые годятся для ролей. Ни у кого нет счастливого билета, дающего право сниматься у меня всегда. Некоторые актеры снялись у меня дважды, трижды, четырежды, а потом я перестал их снимать. Не потому, что я их разлюбил. Я должен понимать, что нового мы можем сделать с актером. Сережа Маковецкий хорош тем, что каждый раз мы придумываем с ним что-то новое. Более того, каждый раз, начиная картину, я думаю о том, что Маковецкого в ней не будет. Честно ищу другие варианты. И когда не нахожу их, понимаю, что надо позвонить Маковецкому. А он как раз оказывается свободен.
Я люблю работать со всеми актерами, которые у меня снимаются. Потому что среди них нет тех, кто был навязан мне. Кроме Владимира Машкова в «Ликвидации». Это было предложение продюсеров. Я сопротивлялся. Не потому, что я Машкова не хотел брать, а потому что я не люблю предложения, особенно настойчивые. Но все обернулось к лучшему. Во-первых, у меня не было других вариантов. Во-вторых, с Володей было очень приятно работать.
О роли Чацкого и уходе из актерской профессии в режиссуру
Те, кто видел меня в роли Чацкого, в большинстве своем уже давно умерли. Или находятся в маразме. (Смеется.) Это был мой выпускной спектакль в Щукинском училище. Так сложилось. Всех, кто мог сыграть Чацкого, к тому времени выгнали из института, – у нас был очень разболтанный курс, и по остаточному принципу эта роль досталась мне. И я даже был в ней неплох.
Я хотел быть кинорежиссером с пяти лет – с тех пор, как посмотрел фильм Эльдара Рязанова «Гусарская баллада». К своей мечте я шел непрямым путем, и даже в Щукинском училище я постоянно писал какие-то сценарии. Сценарий фильма «Долгое прощание» я написал на четвертом курсе института. Но вопрос с режиссурой все откладывался и откладывался. Когда мне стукнуло 30, я понял, что откладывать дальше нельзя, и стал поступать во ВГИК. Один раз – мимо. Второй раз – мимо. Это было очень печально. Но, слава богу, были двухгодичные высшие режиссерские курсы, на которые я и поступил. Я всегда хотел быть режиссером. А актерство – это была такая песня, и я считаю, очень полезная. Во-первых, я знаю эту профессию изнутри. Во-вторых, у меня есть кое-какие актерские способности, и они помогают мне в работе с актерами.
О том, где молодому режиссеру найти деньги на фильм
Первое, что не нужно делать: вкладывать собственные деньги. Каждый из нас находится в разных комиссиях, где мы советуем, кому давать деньги. Сейчас молодым выделяются средства – есть много разных грантов, программ, которых не было, когда мы начинали. Второе, что не нужно делать: замахиваться на «Войну и мир». Нужно браться за то, что можно снять с пятью артистами в одной комнате. Нужно правильно распределить свои силы и возможности. Ну и быть упертым. Деньги никому не даются легко. И если вы думаете, что положение пожилого кинематографиста – это прямой доступ к средствам, то это ошибка. Мне получить деньги почти так же трудно, как и молодым режиссерам.
О поисках молодых талантов
У меня почти в каждой картине есть дебютанты. Хочется сказать, что у меня потрясающее чутье на таланты. (Смеется.) На самом деле найти молодого актера – не такая сложная задача. Просто ее не нужно передоверять кому-то. Нужно самому ходить в Щукинское училище, Школу-студию МХАТ, ГИТИС, Школу Райкина и смотреть ребят. Не вызывать к себе, когда эти ребята приходят взмокшие, зажатые и не понимают, что они говорят, а ходить к ним и смотреть на них там, где они свободны, раскрепощены, где они занимаются делом, не желая тебе понравиться. Нужно искать. А все эти разговоры о том, что вот раньше были артисты, а сейчас таких уж нет, – ерунда. У нас много замечательных талантливых артистов, просто материал, который им предлагается, очень часто гораздо ниже их возможностей.
О пробах и самопробах
Самопробы – это когда актер, сидя дома, получает по почте текст, играет перед телефоном, а потом посылает видео тому, кто его об этом попросил. Так вот самопробы – это абсолютная чушь, дребедень и профанация. Это неуважение к профессии. Я еще понимаю, когда это происходило во время пандемии, – все-таки по телефону заразиться сложнее. Но это прижилось. Так ведь и режиссер может сидеть дома и снимать кино по скайпу. Не занимайтесь этим и не верьте тем, кто говорит, что это новое слово в кинорежиссуре. Это халтура.
Я не провожу актерских проб. Вообще. Не потому, что я считаю, что это плохо и неправильно. Просто я не умею этого делать. Вероятно, это моя детская, актерская травма, связанная с необходимостью каждый день ходить на пробы и в комнате изображать, как ты находишься на пляже с лучшим другом, которого первый раз видишь. Я проб боюсь, стесняюсь и не провожу. Точнее, провожу, но другим способом. Мы в течение нескольких часов разговариваем с артистом о разном. Потом с теми, кто, как мне кажется, может пригодиться, потихоньку начинаем читать. Это длинный и, наверное, мучительный для артиста процесс. Как сказала одна из моих дочерей, лучше пробоваться, чем два часа со мной разговаривать. (Смеется.) Но артисты, которые ко мне приходят, об этом не знают, поэтому они приходят ко мне с чистой душой.
О любви к прошлому
Я не люблю снимать про сегодня. Для этого нужно очень хорошо чувствовать время: ощущать обаяние времени, ощущать ритмы времени, ощущать удовольствие от того времени, в котором ты находишься. У меня это отсутствует – вообще или в силу возраста. Я никогда не хотел снимать про ныне существующее. А не то что я вынужденно снимаю ретро, потому что мне не дают сказать правду про сегодняшний день. Мне и не хочется про это говорить. Все, что нужно сказать про сегодня, я говорю, рассказывая истории из прошлого. И все, кому нужно что-то понять про сегодня, ориентируясь на то, что было с нами когда-то, это улавливают и понимают. Мне интереснее ушедшие люди, ушедшие эпохи, звуки, которых мы сегодня не слышим, песни, которых мы сегодня не поем, – они на меня благоприятно воздействуют. А то, что я слышу сегодня, меня больше раздражает. Но снимать же надо про то, что любишь. А про то, что не любишь, снимать не нужно.
Фото: Геннадий Авраменко
